1 Вместо введения

“Герцог…”, “Старый Герцог”, “Во времена старого Герцога”.

Такими фразами пользовались в моем присутствии старые люди; и, слушая их с бесхитростной невнимательностью ребенка, я достаточно хорошо понимал, что означают эти слова. В Англии 1900 года слово “Герцог” могло относиться лишь к одной персоне. У меня же были особые основания побольше знать о “Герцоге”, поскольку свыше трех лет я жил возле старого городка Уолмер, а школа моя выходила окнами на парк замка Уолмер, официальной резиденции обладателя этого почетного титула - лорда-хранителя Пяти Портов1. Новым ученикам школы всегда говорили: “Знаешь, здесь жил герцог Веллингтон”. С той же степенью достоверности можно было бы сказать, что он умер здесь. По-крокодильи припадая к земле, мы огибали замок и прилегающие к нему территории, при этом с завистью обсуждая предполагаемую роскошь, праздность и великолепие, в которые погружен невидимый (и вне сомнения, отсутствующий) лорд-хранитель.

Из таких впечатлений формируются незабываемые воспоминания детства, и до сего дня в слове “Герцог” я вижу отпечаток величия, свидетельством которого стало мнение довольно неожиданного ценителя человеческого великолепия, а именно, служанки.

Путь к этому был довольно сложен. Покойный маркиз Керзон оф Кеддлстон2, посетив Калькутту, обнаружил кузена своего старинного рода в помпезном правительственном дворце, сооруженном Ричардом Уэлсли3, генерал-губернатором Индии и старшим братом Веллингтона. Керзон немедленно обнаружил желание “перебраться из Кеддлстона Английского в Кеддлстон Индийский”, и он исполнил свое намерение с необычайной помпой и настойчивостью. Осуществив свою историческую прихоть и походив, так сказать, в старых сапогах лорда Уэлсли, Керзон, по возвращении в Англию, возжелал уже спать и в постели, оставленной герцогом Веллингтоном.

Как можно было добиться этого? При всем высоком мнении Керзона о себе, он не мог претендовать на роль главнокомандующего и не имел других оснований добиваться передачи ему Эпсли-Хаус4 в качестве резиденции; однако, в итоге, он разрешил эту колоссальную проблему, добившись, чтобы его назначили лордом-хранителем (что давало ему право обитать в замке Уолмер), и отпраздновал назначение величественным военным шествием по улицам Дувра. Я прекрасно помню процессию, потому что следил за ней из конторы собственного отца, находившейся в этом городе. День выдался жарким, и солнечные лучи проливались прямо на Замковую улицу, вдоль которой выстроились солдаты из полков гарнизона, в теплых красных мундирах, тяжелых шипастых шлемах, при безупречно начищенных трубочной глиной поясах и ранцах, не говоря уже о винтовках, штыках и прочем вооружении. Они заняли свои места достаточно рано и ждали, ждали лорда Керзона, чрезвычайно запаздывавшего со своей процессией, как подобает бывшему деспоту из страны великолепного востока. Время от времени с улицы доносился многозначительный стук ставней, иногда мимо проносили носилки с бледным и обеспамятевшим солдатом или с солдатом, багровым от солнечного удара, павшим жертвой армейской строгости в вопросах одежды и честолюбия лорда Керзона. Но солдатам размышлять о причинах не полагалось.

Наконец и сам лорд Керзон проследовал сквозь подвергшийся децимации5 строй к концу длинной процессии, непосредственно за пышно наряженным кавалерийским отрядом, поднимавшим своими литаврами и трубами такой грохот, от которого дребезжали окна. Предательница память нашептывает мне, что его лордство восседал на слоне, чего, впрочем, не могло быть. Во-первых, слона пришлось бы позаимствовать в зоопарке или цирке, во-вторых, подобное проявление деспотизма было бы встречено в штыки внушительной и “радикально и нонконформистским образом настроенной” частью населения Дувра. По всей видимости, к моим воспоминаниям примешиваются чьи-либо рассказы о фантастическом дурбаре6, учиненном лордом Керзоном в Дели.

Маленькие дети не склонны размышлять о социальных и моральных последствиях дурацкого и дорогостоящего представления, и, вынужден признаться, шум, мундиры и блеск штыков произвели на меня приятное впечатление. Лорд Керзон, решил я, бесспорно, является истинно великим человеком.

Керзоны заняли свою резиденцию в замке Уолмер, и через несколько дней о них забыли, хотя его лордство, безусловно, блаженствовал, расхаживая по комнатам Веллингтона и, возможно, почивая в его постели, - правда, скорее всего, он не спал на аскетически жестком и узком ложе Герцога. Однако у Керзонов возникли сложности с домашней прислугой, и одна из отвергнутых ими молодых женщин устроилась у нас служанкой.

При всем моем природном тяготении к низкому обществу, я скоро подружился с этой молодой особой и нередко сиживал вместе с ней на кухне или торчал в судомойке, помогая чистить ножи в машине, которую мы, между прочим, потчевали “Веллингтоновским порошком для ножей Эмери”. Любимой темой ее рассказов были те сложности и оскорбления, которые ей пришлось вытерпеть в замке. Получалось, что за самой первой трапезой, когда она сидела в одиночестве за столом, явился старший дворецкий. Она бестрепетно продолжала есть, и, подойдя к ней, он прошипел: “Встань, когда с тобой разговаривают старшие”. Тогда ей пришлось встать. Естественным образом переходя от старшего дворецкого к личности лорда Керзона, она сердито брюзжала: “Вота еще што! И хто он такой, хотела бы я знать, штобы важничать, будто он и есть сам великий Герцог, благослови его Господь”.

Я погрузился в задумчивость. Вот я, смиренный и иногда распекаемый приятель служанки, которой случалось стоять перед своим господином, великим повелителем шествий и барабанов. И, тем не менее, даже ему, великому Керзону, пришлось бы встать перед герцогом Веллингтоном. Насколько же важной персоной был этот Герцог!

Таким образом, смутная память о Веллингтоне более чем через половину столетия после его смерти еще обитала в сердцах людей, населявших место, где он жил и умер, и бессознательно передавалась ими собственным детям.

Немного позже мне открылся Веллингтон как Национальный Герой, фигура, которую не может не заметить английский школьник или даже просто случайный гость Лондона. В обманчиво сокращенном подготовительном курсе школьной истории он возникает на мгновение, одержав бессмысленные победы при Ассайе и Аргауме, потом исчезает, появляется вновь в занимающем половину страницы рассказе о бросках на Торриш-Ведраш и Тулузу, побеждает императора (по всей видимости, в той же кампании) в полном решительности параграфе, отведенном Ватерлоо, а потом выходит на сцену последний раз, позволяя патриотам увенчать его лаврами. Через несколько уроков - в 1828 году - он вдруг выпрыгивает из неизвестности в качестве премьер-министра, а потом временной “затычки” на месте Пиля, для того лишь, чтобы с великой помпой и посреди низменной лести его похоронили в 1852-м. В английской истории моего детства Герцог был помечен особенным знаком - знаком доброго персонажа.

Беда Национальных Героев заключается в том, что они представляют собой персоны слишком уж хорошие. Они куда более простоваты и менее занятны, чем откровенные в своей либо черной, либо белой сути герои газетных комиксов, и столь же явно недостоверны. Все эти восковые фигуры великих людей ребенок приемлет молча и не задумываясь (а что ему еще остается делать?), но разум взрослого - если ему случится вникнуть поглубже - с циническим удовлетворением принимается отрицать их. Когда созданные за время долгого мира разоблачительные биографии обрели широкого и заинтересованного читателя, это стало следствием (по моему мнению) не особой испорченности общества, а просто потому, что еще детьми наши сограждане были вынуждены скучать и томиться над длинной серией книг о Национальных Героях, подвизавшихся в политике, флоте, армии, литературе и религии. Эта весьма естественная реакция на чересчур благостное представление прошлого и была использована теми биографами, которые видят смешное во всех - кроме самих себя.

Но Национальный Герой Веллингтон вновь напоминает о себе в названиях многочисленных общественных монументов и улиц. Незнакомый с Лондоном человек, прибывший из Саутгемптона, вне сомнения сойдет с поезда на вокзале Ватерлоо, а такси, весьма возможно, повезет его по Ватерлоо-роад, по мосту Ватерлоо и Веллингтон-стрит к Стрэнду. Если ему случится пройти по Пиккадилли до Гайд-Парк Корнер, он выйдет к ныне темному Эпсли-Хаус, напротив которого находится конная статуя Веллингтона, а за дворцом, уже в самом парке, стоит напыжившийся металлический Ахиллес, отлитый из какой-то пушки, захваченной при Ватерлоо.

Столь настойчивое прославление весьма естественным образом подвигает заатлантического гостя к критике, и я собственными ушами слышал голоса, утверждавшие, и что, в конце концов, никого теперь не волнует Война на Полуострове, и что битву при Ватерлоо, собственно говоря, выиграли пруссаки. Вынужден признать, что было такое время, когда и сам я вносил собственную лепту в непочтительные шепотки и долго относился к Веллингтону (в меру моих тогдашних знаний о нем, безусловно, не слишком глубоких) с неким неуважением. Казалось, он принадлежал к наиболее ненавистному мне типу людей: любитель охоты на лис, аристократ из ирландских протестантов, человек из Дублинского замка, англо-индиец, профессиональный солдат, не умеющий смеяться, а ржущий как жеребец, солдафон, возражавший против отмены телесных наказаний в армии, и самым непростительным образом называвший своих солдат “подонками и отребьем”, тори, насмерть стоявший против Билля о Реформе 1832 года и противившийся многим, давно назревавшим в Англии переменам, небывалый любитель титулов, орденов и денежных наград.

Сильнейшим источником в стремлении принизить Веллингтона, подействовавшим не на меня одного, явился непрекращающийся поток наполеоновской пропаганды, сумевший перетечь из XIX в XX столетие. Конечно, история - как и прочие установления рода людского - стремится воздать всем и каждому по заслугам, однако есть нечто тревожное в фанатичном раздувании личности этого архидиктатора в эпоху, по крайней мере, хотя бы претендующую на следование принципам демократии. Я несколько раз читал утверждения о том, что о Наполеоне написано больше книг, чем о любом другом человеке. Тому существует, по меньшей мере, две причины; одна заключается в том, что достаточное число человек и, по меньшей мере, одна страна не могут примириться с ликвидацией личной власти и признать равенство людей, существенное для подлинной демократии; другая же кроется в том, что бонапартизм остается активной политической силой во Франции. Таким образом, для культа Наполеона существовали две причины, если не считать присущую всем биографам тенденцию идеализировать своих жертв.

Когда император простился со своими войсками в Фонтенбло, обратившись к ним с речью, откровенно говоря, едва не скрипящей на зубах, он прилюдно объявил о курьезно неадекватном мотиве, побудившем его не искать смерти на поле боя, как, по собственному признанию Наполеона, ему следовало бы поступить.

Он сказал: “А теперь я должен рассказать на бумаге о том, что мы с вами сделали вместе”.

Утверждение это, возможно, имело чисто риторический характер; оно, наверно, добавляло лишнюю каплю к лживой претензии на обладание ученым и литературным талантом, которой Наполеон с успехом морочил голову всей Франции, или же оно являлось намеком на то дело, которым он и в самом деле занялся после Ватерлоо, - а именно, создание “наполеоновской легенды”, имеющей своей целью создать династические основания для претензий сына. Наивно предполагать, что отправлявшиеся в Европу с острова Святой Елены манускрипты и записи разговоров имеют какое-либо отношение к исторической правде. Все эти словеса являются пропагандой в пользу короля Римского7; и под это определение попадают также писания маршалов Наполеона, и особенно публикация писем императора, из которых убрано все, что могло бы показать его в недостойном виде или свидетельствовать о какой-нибудь неудаче.

Во многих случаях эта бонапартистская пропаганда могла распространяться преднамеренно и осознанно, особенно между 1815 и 1870 годами, однако ею занимались, не понимая того, и те из более поздних писателей, которые не потрудились ознакомиться с самыми очевидными фактами. Так мистер Эмиль Людвиг заставляет пруссаков отразить последнюю атаку Старой Гвардии (а также дивизий Марконе, Донзело, Башелю) на армию Веллингтона; мистер Хиллари Беллок пишет целую главу о Войне на Полуострове, ни разу не упомянув при этом имени Веллингтона, шестилетнего присутствия в Испании английской армии или операций в Португалии, столь досаждавших маршалам Наполеона и повредивших репутации этих полководцев. Существует много свидетельств того, что до Ватерлоо, когда Веллингтон имел дело только с его маршалами, Наполеон был далек от неуважения к нему. Достаточное количество свидетельств тому может найтись в официальной переписке Наполеона, однако наиболее потрясающий пример содержится в знаменитой беседе с Меттернихом8, состоявшейся перед самым возобновлением войны в 1813 году. Император с обычной для него энергией и искусством приводил причины, препятствовавшие вступление Австрии в направленную против него коалицию, и среди наиболее значимых было утверждение о том, что у союзников нет ни одного хорошего генерала; тут Наполеон вдруг поправил себя самого: “Нет, это не так, у них есть Веллингтон”. Даже в воспоминаниях Наполеона, оставленных во время его нахождения на острове Эльба, я отыскал, по меньшей мере, один пример хорошего и даже уважительного отношения императора к Герцогу; впрочем, после Ватерлоо, подобное отношение по неоднократно упомянутым причинам иссякло.

Таким образом, сторонники Наполеона - как и бонапартисты вообще, - покорно следуя голосу хозяина, без всякого труда обратились к привычке принижать и полностью игнорировать англо-ирландского генерала, который более многих потрудился, чтобы лишить великого человека ореола славы; и вот мы читаем также внушительные и, вероятно, вполне обдуманные ляпусы, какие были сделаны господами Беллоком и Людвигом. Я вынужден признать, что подобно множеству прочих людей был настроен этой пропагандой против Веллингтона лишь потому, что не знал, что имею дело именно с пропагандой, не представляя при этом даже в малейшей степени, где надо искать правильные ответы.

В той мере, насколько это касается меня самого, я имею все основания подозревать, что остался бы бессознательной жертвой блестящей бонапартистской трескотни до конца своей жизни, если бы не чисто случайное событие, которое заставило меня обратиться к чтению книг о Войне на Полуострове и Веллингтоне. Во время моего первого визита на Пиренейский полуостров в начале 1930-х годов я остановился в отеле “Бусаку”, дворце, строившемся в псевдомавританском стиле для Мануэля II9, но оставшемся незаконченным, когда революция заставила короля бежать за границу. Отель расположен в прекрасном саду, точнее парке, полном великолепных деревьев, принадлежавшем монахам старого монастыря. Этот самый монастырь и служил штаб-квартирой Веллингтона перед битвой при Бусаку, где в 1810 году он сражался с маршалом Массена, князем Эсслингом, “испорченным дитя Победы”. Из путеводителей я узнал, что, по крайней мере, в том случае победа отвернулась от своего испорченного дитя, потерявшего 5 тысяч человек в серии бесплодных попыток сбросить англо-португальские войска с весьма высокого гребня, прикрывавшего монастырские земли с запада.

На следующий день я поднялся к каменному обелиску, воздвигнутому в память деяний, совершенных португальскими солдатами в битве. Я не военный историк и не кабинетный стратег, но во время первой и безрезультатной мировой войны я получил некоторые наставления в военном деле и провел достаточное количество ценного времени на полях сражений. Рассматривая поле прошлой битвы при Бусаку, с которого давно уже исчезли всяческие следы былого конфликта, я ощутил твердую убежденность в том, что хотя намерение атаковать подобную позицию с востока и можно назвать сущим безумием, но человек, который решил удержать ее и преуспел в своем намерении даже после того, как колонна французских войск поднялась на гребень под прикрытием тумана, далеко не глуп как военачальник. По сути дела, в Бусаку я столкнулся с несколько подчеркнутым образцом “веллингтоновской позиции” или результатом того искусного выбора диспозиции, который вкупе с мастерским пониманием возможностей находящихся в его распоряжении войск помогал этому ирландскому охотнику на лис раз за разом побеждать всех искуснейших генералов того времени, включая и их Великого Господина.

Ничто не способно лучше уничтожить предрассудки и указать на невежество, чем предметный урок. Еще не имея более высокого мотива, я начал читать о кампаниях Веллингтона и с течением времени посетил большую часть полей сражений, данных им в Португалии, Испании и на юге Франции. Теперь я желаю о том, что не изучал позиции более внимательно и не делал заметок, но - во всяком случае - я сумел составить собственное приблизительное представление о происходившем, ограничиваясь тем, что посильно обычному человеку. И тогда таинственный “старый Герцог”, о котором я столько слышал в детстве, начал приобретать в моем взрослом уже сознании облик живого существа, человека, повлиявшего на судьбы мира в большей степени, чем обыкновенно представляется возможным человеку из более или менее заинтересованных кругов в его родной стране. Конечно же, в Англии существует и провеллингтоновская легенда, которая нанесла Герцогу едва ли меньший ущерб, чем антивеллингтоновские козни сторонников Наполеона.

Сильный аристократизм, присущий Веллингтону, и непререкаемо реакционная линия, которой он придерживался как политик, создали в умах людей весьма ошибочное представление о характере Герцога. Не многие люди имели такое количество блестящих врагов при жизни и после смерти. Отталкиваясь от их умного и превратного толкования, как и от неловкого почитания героя, принятого среди его поклонников, не просто составить истинное представление о его характере, особенно при всех апокрифических анекдотах, которых о Веллингтоне рассказано больше, чем о любом другом англичанине. Как ни парадоксально, но по сути своей он был ближе к таким скучноватым и прямолинейным деятелям, как генерал Грант и Вашингтон, чем к тем ярким фигурам, с которыми его обычно ассоциируют. Герцог по доброй воле мирился с мишурой и золотыми кружевами, в которые его столь щедро рядили, однако, следует отметить, что при любой возможности он отбрасывал их в сторону. Герцогу Веллингтону приходилось делать много такого, что не понравилось бы Артуру Уэлсли, как приходилось ладить с людьми, ему не симпатичными; возможно, немногие из знакомых Герцога были ему менее приятны, чем тот тупой полковник, Принц-Регент10, ради которого он добыл столько побед. Веллингтон являлся мастером в области очевидного и неотложного, и наиболее удивительной чертой его интеллекта было некое конское чутье, проницательность, в конечном итоге эквивалентная гениальности, или хотя бы достаточная для того, чтобы победить гения. Крепкий здравый смысл, честность, целостность характера, беспрестанный и усердный труд, решимость добиться повиновения себе и непоколебимая вера в полнейший триумф - вот основные качества, которые позволили ему уцелеть и, в конце концов, победить в долгой и неравной дуэли с колоссальной военной мощью французской империи.

Веллингтон не был наделен литературными или художественными дарованиями и даже вкусом, весьма разумным образом не претендуя на них. Во всяком случае, скромность филистера помогла ему избежать претенциозных ошибок, подчас делавших смешным Наполеона, как случалось, когда он произвел Франциска I из Валуа в Бурбоны, или счел, что в битве при Павии победу одержали итальянцы, а не немцы вместе с испанцами. Тем не менее, Герцог был начитан не хуже Наполеона и, должно быть, много точнее представлял себе те страны, в которых ему приходилось сражаться. К слову сказать, мне нигде не приходилось наталкиваться на примеры ошибок Веллингтона, столь же дурацких, как осмеянное Толстым заблуждение Наполеона, полагавшего, что его будут встречать московские бояре, - спустя целое столетие после того, как и чин их, и сан были упразднены. С другой стороны, Наполеон лучше понимал Францию и французов, нежели Веллингтон Англию и англичан. Тому есть весьма основательная причина: почти до 50-летнего возраста Герцог не был частым гостем в Англии и свои политические принципы усваивал на покоренных территориях, будь то Ирландия или Индия. Любопытна не его принадлежность к тори, а совсем другое: наличие у него такого ума, который позволил ему искренне поверить в то, что даже партия тори должна уступить конституционно выраженной воле народа. Инсинуации французских бонапартистов и некоторых из английских вигов, полагавших, что Веллингтон намеревался стать военным диктатором своей страны, полностью абсурдны. Интересно отметить, что единственным английским генералом, сделавшимся тираном собственной родины, стал не роялист Мальборо и не роялист Веллингтон, но республиканец Кромвель.

Полагаю, что ключ к суровой целостности Веллингтона как общественного деятеля следует искать в словах, процитированных в начале настоящей работы:

“Я - ниммуквалла, как мы говорим на Востоке; т.е. я ем соль моего короля, которому считаю своим долгом служить со всем неугасающим рвением и усердием, куда бы король или его правительство ни посчитали бы нужным послать меня”.

Сентиментальная верность была обычна среди тори, особенно когда их интересы лежали в одной плоскости с рыцарскими устремлениями, но, тем не менее, следует заметить, что Веллингтон говорил о “короле и его правительстве”; и, оставаясь в рамках того более или менее запутанного переплетения выдумок и аномалий, которое англичане зовут своей конституцией, этот факт позволял Герцогу служить любому правительству, действовавшему от имени короля, даже если оно было враждебно сюзерену. Герцог хотел сказать этим, что он действует как солдат, который является слугой общества, независимым от партийной политики и верным любому законному правительству. Много позже Веллингтон высказал аналогичную мысль, заявив, что считал себя “защитником и слугой монархии”. Упор на монархию объясняется в этой фразе приливом патриотических чувств, который пожилые джентльмены испытывали в отношении юной королевы Виктории, но в основном тем, что Герцог был практически вынужден сделаться тори, потому что одни только консерваторы верили ему и пользовались его услугами. Конечно, до восшествия на престол королевы Виктории, у него не было причин отдавать свою преданность какому бы то ни было представителю королевской семьи, поскольку, за исключением Георга IV (которого Веллингтон глубоко презирал), все они ненавидели его, и в особенности Йорк, Камберленд, Кларенс (Вильгельм IV) и Георг III. Я отказываюсь поверить в чувство романтической преданности человека, способного сказать о своем сюзерене:

“Проклятье! Он так похож словами и внешностью на старину Фальстафа11, что мне просто стыдно входить в ту комнату, где он находится”.

Больше шести десятков лет непрерывных трудов отдал обществу Веллингтон, необычайно сознательный и добившийся многих успехов слуга отечества - солдат, администратор, дипломат и (в последние годы) благодетельный хранитель государства. Действительно, он был осыпан наградами, однако у Герцога нередко против его воли вырывался стон.

“Отдыха! У любого животного - даже у осла уличного торговца - есть право на отдых, которого нет только у герцога Веллингтона! И выхода нет. Пока я еще в состоянии передвигаться, мне наденут седло на спину и погонят вперед”.

Быть может, постоянная причина подобной отдачи энергии заключалась в том, что и Корона и Министры не могли отказать себе в возможности использовать практическое, “конское” чутье Веллингтона. Понимая, что заменить его будет некем, они пользовались его услугами, пока это было возможно. В 1851 году, когда 82-летний Герцог был уже очень стар, в Хрустальном дворце Гайд-Парка состоялась Первая всемирная выставка. К несчастью, деревья, охваченные огромной конструкцией из стекла и стали, сделались убежищем для множества воробьев, присутствие которых в павильоне совершенно не сочеталось с драгоценными экспонатами, выставленными под их ветвями без всякого покрова. Что же оставалось делать? Стрелять по пернатым из опасения разбить на куски Хрустальный дворец не представлялось возможным, птичий клей действовал медленно и ненадежно. Под натиском общественного мнения Ее Величество послала за герцогом Веллингтоном и, краснея, объяснила суть дела.

“Попробуйте использовать ястребов, мадам!” - услышала она в ответ.

Жизнь, столь наполненная служением обществу, при всех ее наградах кажется читателю середины XX столетия некой лихорадочной компенсацией за разочарования в интимной сфере. Конечно, Герцог пользовался удивительным успехом, тем не менее, лишь заменявшем отсутствие более прочной связи. Под холодной внешностью и деловитой прямотой таилась куда более эмоциональная натура, чем это принято считать. В официальной переписке Герцога то и дело можно натолкнуться или на письма, полные необыкновенно яда или пессимизма; или вдруг обнаружить едкий и унизительный генеральский приказ, удивляющий и оскорбляющий армию; или же прочитать о необычайно строгом наказании кого-нибудь из подчиненных (скажем, примененном к Рамси12 в Витории), совершенно не похожем на спокойное, пусть и несколько негибкое правосудие Герцога, - и в каждом случае это означает, что его нервы на мгновение вырвались из-под контроля нечеловеческой сдержанности. Веллингтон был мужчиной, разочарованным в своих симпатиях и привязанностях. Его добродушный отец скончался, когда Артур еще был мальчишкой, и он рос в тени чрезвычайно одаренного старшего брата, которого обожала мать. Существуют надежные свидетельства того, что леди Морнингтон некоторое время даже презирала Артура, и ему было известно об этом. Тот факт, что она вскоре изменила свое отношение к сыну, никак не мог отменить и само потрясение, и вызванные им последствия. Он никогда более не доверялся женщине, и весьма многочисленные связи не приносили ему удовлетворения. В конце жизни он признавал, что с удовольствием ухаживал за красивыми и привлекательными особами, но при этом едко утверждал, что ни одна из женщин не любила его. Возможно, в этом Герцог ошибался. Похоже, что Веллингтон забыл про собственную жену, однако ее он разлюбил еще до заключения брака, который состоялся лишь благодаря странному институту помолвок, присущему его времени и положению в обществе. Такой человек может найти утешение в привязанности к детям. Но дети Веллингтона были еще младенцами, когда в 1808 году он отправился воевать на полуостров, а в 1818, когда он вернулся домой, они стали для отца юными незнакомцами. Впрочем, нерастраченная любовь его легко и непринужденно разделилась между его племянницами и невестками, старой подругой и ее мужем (Арбутнотами) и детьми других людей.

Победы всегда повергали его в уныние своими неизбежными потерями; утверждают, что Герцог пережил полный душевный надлом, когда генеральный хирург доставил ему первые списки убитых при Ватерлоо. Тем не менее, присланная из Ватерлоо депеша, написанная после этого эмоционального всплеска, являет собой столь сухой и официальный документ, что американский посланник в Лондоне даже не понял, что речь идет о победе, а не о поражении. И это должно послужить предупреждением: трудно, быть может, даже невозможно, вывести истинную природу очень сдержанного и угнетенного человека из огромной массы по большей части официальных документов и из кучи печатных сплетен, в основном, не проверенных в деле.

  1. Пять Портов - военная ассоциация городов, расположенных на юго-востоке Англии и пользовавшихся особыми привилегиями за участие в обороне страны. Первоначально к их числу относились Гастингс, Ромни, Хис, Дувр и Сандвич.↩︎

  2. Джордж Керзон, 1-й маркиз Керзон (1859-1925) - вице-король Индии, министр иностранных дел Великобритании, лидер палаты лордов, лорд-председатель Совета.↩︎

  3. Ричард Уэлсли Колли, 1-й маркиз Уэлсли (1760-1842) - генерал-губернатор Индии (1798-1805), министр иностранных дел Великобритании (1809-12), лорд-лейтенант Ирландии в 1821-29 и 1833-34 годах.↩︎

  4. Эпсли-Хаус - резиденция герцога Веллингтона в Лондоне в юго-восточном углу Гайд-Парка на площади Гайд-Парк Корнер.↩︎

  5. Децимация - наказание каждого десятого.↩︎

  6. Дурбар - от перс. durbar - царский двор - совет знати про монархе или торжественный прием.↩︎

  7. Наполеон II, король Римский (1811-32) - сын и наследник Наполеона I Бонапарта.↩︎

  8. Клеменц Меттерних (1773-1859) - министр иностранных дел и фактический глава австрийского правительства в 1809-21, канцлер в 1821-48 годах.↩︎

  9. Мануэль II (1889-1932) - последний король Португалии. Свергнут в ходе республиканской революции 1910 года и изгнан из страны.↩︎

  10. Георг IV (1762-1830) - с 1811 года регент при своем безумном отце Георге III, а затем король Великобритании и Ганновера c января 1820.↩︎

  11. Фальстаф - комический персонаж ряда произведений Шекспира. Толстый, добродушный и трусливый пьяница, проводящий время в компании гуляк и распутных девиц, рассказывая им басни о своих воинских подвигах.↩︎

  12. Джордж Рамси, 9-й граф Далхаузи (1770-1838) - британский генерал и колониальный администратор.↩︎